Кончался август. Над Москвой взмыло белое солнце. Холодный рез­кий ветер морщил лужи и теребил женщинам прически.

В девять часов утра на Курский вокзал прибыл опоздавший на десять с лишним часов скорый поезд из Крыма. Он с железным шорохом долго катил вдоль перрона и, наконец, остановился с дряблым лязгом, словно обессилел после долгой дороги.

Пассажиры мягкого вагона, в нетерпении томившиеся в проходе, за­торопились навстречу хлынувшему в душный вагон свежему току воздуха. Они шаркали ногами и поталкивали друг друга пухлыми чемоданами и ду­шистыми корзинами с персиками и виноградом.

Аспирант технологического института Вася Будкин, широкоплечий м?лодец в дорогом джинсовом костюме, легко подхватил с верхней полки два чемо­дана и, пятясь, решительно выдвинулся из купе. Он беспардонно теснил маявшуюся в проходе с тяжелым кофром худоногую девицу в выцветших шортах и майке. За плечами у девицы висел тощий, неряшливо завязанный рюкзак, а голые ноги с выпирающими, как у подростка, коленками обуты были в огромные черные кожаные ботинки на толстой подошве и с высокой шнуровкой. Когда Вася наступил ей на обе ноги, девица сорвала солнечные очки с темного, засыпанного веснушками личика, которое мгновенно при­обрело презрительное выражение. Она пихнула Васю в спину и громко при­казала низким, почти хриплым голосом:

— Юноша, слезьте с меня!

— Ага, извиняюсь, — невнимательно ответствовал Вася, не оглянувшись. Стрелы его внимания летели внутрь купе, на молодую светловолосую женщину, стоявшую возле столика. Эти стрелы, видимо, ласкали ее, пото­му что она улыбалась Васе, прищуриваясь.

С чемоданами в руках Вася все пятился и пятился из купе, теснил и теснил худоногую девицу. Она сердито смотрела на его затылок и спину и вдруг, сделав свирепое лицо, размахнулась и врезала Васе по спине ма­леньким и острым коричневым кулаком.

Вася оторопело воззрился на нее.

— Ща врежу еще! — хрипло пообещала она. Вася посторонился... Девица, пихая пред собою худою, дочерна заго­релою ногой замызганный клетчатый кофр, величественно проковыляла мимо. От ее рюкзака пахнуло пылью... Вася посмотрел ей вслед. В неказистой, жалко одетой фигурке не было ничего задевающего, интересного, и Вася отвернулся от нее и забыл о ней навсегда.

— Надя, пошли-и-и!.. — проворковал он, адресуясь в купе.

— Пошли-и-и, — проворковала и Надя переливчатым грудным голос­ком. Она медлила отводить от Васи синие глаза. Когда она выходила из купе, Вася не отступил, и она тесно прижалась к нему в дверях...

«Хорош-ш-ш-о!» — с удовольствием говорил себе Вася, двигаясь сле­дом за Надей по проходу и созерцая ее крепенькие ножки. Короткая и ши­рокая красная юбка, едва достававшая Наде до половины полненьких бе­дер, плясала дразняще на Надином теле при каждом ее шаге. «Ай-яй-яй!» — вскидывался Вася, радостный от сладкого вожделения агрессивного моло­дого организма, требующего свое.

На площади в глаза с просторных лазурных небес ударило яркое сол­нце. Дул мощный холодный ветер, который высушил асфальты до седины и гнал мусор и пыль.

— Ну, вот и приехали, — с удовольствием сказал Вася и огляделся.

— Ой, как я хочу в душ!.. — простонала Надя. — Ну и поезд! опоздать на полсуток?! Эти таможни... Жара...

— Когда у тебя поезд в Питер?

— В шестнадцать тридцать, с Савеловского...

— Успеем, — сказал Вася, подумав, и улыбнулся.

— Что — «успеем»?..

— Всё успеем... Кстати, странный какой-то у тебя поезд. Все поезда в Питер едут в ночь, с Ленинградского, а твой — днём.

— Не было билетов... У меня какой-то другой маршрут, кружной...

— Пойдем-ка, вон шоферня толчётся. Ща машину возьмем.

Вася подхватил чемоданы, свой и Надин.

— Мечты о красивой жизни отравляют существование, — заговорил он на ходу, продолжая разговор, начатый в вагоне. — Надо жить сегодняшним днем, в этом подлинная мудрость. Аспирантуру я себе просто купил. А баб­ки на это и на многое другое я в армии заработал. Удалось там левым образом фирму открыть, тогда это только начиналось, при коммуняках.... Сколько ж я времени потерял!.. Все не решался до последнего предложить заваспирантурой взятку. А потом решился,

— Ну, и...... Взял заваспирантурой?

— Взяла!! Еще ка-а-ак! Глазенки заиграли! Хапнула как миленькая! Такая сразу любезная сделалась! Тварь...

Кто-то прикоснулся сзади к Васиному локтю. Вася остановился и оглянулся. На него ласково взирал благообразный чистенький дядечка в парусиновой курточке и в очках.

— Здравствуйте, — сказал Вася и остановился.

— Извините, молодые люди, вам куда ехать? — чуть ли не шепотом, но с хорошо поставленной дикцией спросил дядечка.

— В Дорогомилово, — ответил Вася, улыбаясь.

— Синяя «Вольво» на углу. Можно, я буду вашим дядей? — неожидан­но обратился он к Наде. — Меня звать Владислав Ильич, а вас? Надя?.. И Вася... Очень приятно.

— Опять ты здесь трёсся!? — вдруг заорал на дядю издали некто не­бритый в адидасовских штанах и в мятом брусничном пиджаке.

— Это племянница моя. С мужем! — огрызнулся Владислав Ильич... Вася подхватил чемоданы и быстро последовал за ним, припустившим чуть ли не бегом. Брусничный пиджак, крутя на указательном пальце какой-то металлический предмет на длинном черном шнурке, безобразно матерился им вслед.

— Я вокзальной мафии еще взноса за этот месяц не выплатил, — ско­роговоркой объяснил Владислав Ильич, внимательно оглядываясь через плечо

Старая и громоздкая синя «Вольво-универсал» притулился на углу тротуара рядом с разбитой, забрызганной грязью «Волгой» с фанерой вме­сто лобового стекла. Владислав Ильич сноровисто и быстро, без лишних движений, помог Васе втиснуть чемоданы и галантно открыл пред Наде заднюю дверцу.

— Прошу, племянница.

— Спасибо, «дядя»...

Владислав Ильич рванул с места резво, заложил крутую дугу и из четвертого, левого, ряда ловко перестроился для поворота вправо.

— В Дорогомилово два стольника, молодые люди, — сказал он ожидая зеленого светофора.

— Не боимся Бога, а? — поинтересовался Вася. — Полтора стольник, не больше. Я московские цены знаю. Сейчас не ночь...

— Согласен. Сделаем так. — Владислав Ильич свернул направо и сразу остановился, заехав на тротуар. — Я возьму попутчиков до Киевского вокзала. У меня свой интерес, и вы не в накладе. Я скоренько.

И он убежал.

— Знаешь, кто это? — спросил Вася. — Из нашего института. Бывший секретарь парткома Владислав Ильич Омега. Идейный и правильный был как телеграфный столб! Весь институт его боялся... Сейчас доцент на кафедре теории машин. Калымит, как видишь... Поставлен судьбой на своё истинное место в жизни.

— А вдруг он тебя узнал? Неудобно...

— Однако... — усмехнулся Вася. — Кому неудобно?

Владислав Ильич скоро вернулся. Он вел за собой понурого и длинного, как жердь, мужичонку в вытертом пиджачишке. Мужичонка тяжко загребал ногами в огромных и разбитых кирзовых сапогах; он, едва не падая, тащил огромный чемоданище из фибра с металлическими нашлепками на углах. Ветер поддавал ему в спину, а чемоданище гнул мужичонку дугой.

— Та не шоркай ты так, Платон, — говорила ему шедшая здесь же коренастая рыхлогрудая тетка. Груди ее возвышались под черным платьем как горы. Она несла в руках множество пухлых полиэтиленовых пакетов с изображением полуголых девиц в драных джинсах. - Хиба сил немаить. Ну! Платоша! Сапогов ото не накуписся!..

Владислав Ильич и мужик завозились, пристраивая неподъемный неудобный чемодан в багажник. Тетка полезла было командовать, но Платоша на нее цыкнул, и она послушно втиснулась на заднее сиденье рядом с Надей, навалившись на нее объемистым жарким боком.

— Здравствуйте, — сказала она певуче, ласково и виновато глядя ка­рими глазами. — Ругаетесь ото? Кажите, нехай бы дрyгую машину шукалы? Та нам треба швидче до вокзала дойихаты, бо билетив ще немаэ. Уж потер­пите ото... спасибочки вам...

От тетки крепко пахло дорогой, п?том. Надя деликатно улыбнулась ей. Наконец, Владислав Ильич и Платоша уселись в машину. К запаху теткиного пота примешался сложный аромат кирзы. Платоша оглянулся с переднего сиденья, окинул взглядом придирчиво жену и приказал:

— Ты... этт-самое... посунься! А то расселась... королева красоты...

Тетка завозилась испуганно, заколыхала грудями, зашуршала авось­ками...

При этих людях Васе вдруг сделалось нецовко, маятно. За дорогой костюм свой, за Надины голые коленки (Платоша на них покосился...).

Вася прекрасно провел в родном доме полтора месяца своих аспи­рантских каникул: в море купался, вино пил с бывшими школьными прияте­лями, бычков ловил от души, под парусом ходил - и вернул утерянное было в московской маятной суете душевное равновесие. И встреча с Надёшей пришлась как раз по настроению, словно по заказу: только он вошел в купе, только расположился, как - бац! «Вася?!» — «Надя?!» И подлинная радость её при виде его, бесконечные и благодарные воспоминания об их школьной любви — так все было свежо , радостно... Ни глупо придирчивая таможня на украинской границе, ни дикое опоздание поезда не омрачили его духа... Но вот стоило появиться этим двум, этим Филемону и Бавкиде из глубинки солнечной Тавриды — как прежняя, доотпускная тревога вернулась к Васе. И Надя вроде очужилась как-то сразу, и всё, связанное с нею, сделалось неглавным...

На аспирантском, самом верхнем, этаже общежития еще царила гул­кая тишина каникулярного запустения. Стук Надиных каблучков гулко раз­несся по коридору.

Пахло паркетной мастикой. Солнце светило в торцевое окно коридо­ра, и отблеск от свеженатертого паркета заставлял щуриться.

В комнате сверкал недавно вымытый крашеный пол. Стол в центре комнаты сиял под глаженой белой скатертью. В изголовье кровати лежала стопка чистого постельного белья.

Надя ахнула.

— Да вы тут в каком веке живете?! При царе, что ли, батюшке?

Вася по-хозяйски пристроил свой чемодан в стенной шкаф, а Надин положил плашмя на стол. Платон и тетка с горами-грудями стояли перед ним, смотрели на него строго и вопрошали: «Ото як же ж оно так, а?!"

— Собери, что тебе нужно в душ, и пошли, — распорядился Вася и как бы невзначай придвинулся к окну. Он привычно отыскал глазами окно тре­тьего этажа в корпусе напротив. Там подрагивала знакомая розовая штор­ка: с нею что-то делали.

— Что? Душ отменяется? — спросила Надя за спиною.

— Почему?!

— Я так понимаю, что твоя ж-женш-ш-шына здесь...

— Это ничего не меняет, — заявил Вася. — У нас с тобой — своё, кото­рое никого не касается.

В окне напротив чья-то рука шторку отдернула, подергала и снова задернула. Платоша треклятый, изгибаясь дугою, все тащил и тащил свой чемоданище, и грудастая тетка его ступала, утицей переваливаясь, рядом...

— Чертовщина какая-то, — с тоской проговорил Вася. — Мужик с тет­кой, что ехали с нами... Нейдут из башки! Что-то совестно мне. Будто я у них что украл... Или виноват в чем-то...

— Ты?.. чудак... Чем ты можешь перед ними провиниться?

— Ладно, проехали, — ответил Вася. Объяснения не получилось, Надя его не поняла. — Ты готова? Вперед.

Ослепительно сияло в небе солнце, дул ветер, который, кажется, де­лался мощнее с каждым часом. Липы у ограды общежития шумели так, что заглушали звуки шагов. Ветер выдувал из их разлохмаченных крон сухие листья и уносил их за ограду, засыпал ими песочницу под грибком в сосед­нем дворе.

Вася искоса взглянул на Надю. Он шел боком к ветру, держал полу пиджака, которую ветер отдергивал.

— Вот моя жизнь, Надёшь, мой мир... Каждый человек живет в своем мире. Неким неслучайным образом мир постепенно организуется вокруг него, а человек, в свою очередь, приспосабливается к своему миру и, на­конец, живет в нем, как бабочка в коконе. Ему в нем все привычно, знако­мо... И вдруг заявляется в этот мир Надя...

— Ой, господи!

— Я серьезно. Все привычное оказывается дурацким и пошлым — и кажется, будто в прошлом и было истинное, а ты по недомыслию прошел мимо, не оценив. Проламывается беззвучно мягкий кокон, и...

— ...что? Мир рушится?

— Отнюдь. Зачем? Мир человека вообще очень крепок, практически неразрушим. Просто он изменяется, у него появляется еще одно измерение.

— И он становится лучше? хуже? — Надя расперстой ладонью придер­живала прическу, теребимую ветром.

— Интереснее. В коконе делается ветрено. Ветер времен свистит в проломе. Появляется пространство, глубина, а там проглядывает и фунда­мент, на котором все зиждется...

— Боже, сколько метафор!.. Васенька, а ты такой же краснобай, как и в детстве...

— Не в детстве, а в юности,

— Это одно и то же. Где твой душ?

— Вот он.

В душевой стояла тишина. Где-то далеко шипела вода в трубе... Вме­сто вечной тети Дуси за стойкой в проходной сидела незнакомая щуплая старушонка в темной косынке.

— Вы чо? вместе, што ль?! — сердито воззрилась она и даже водрузи­ла на носик очки с претолстыми линзами, отчего глаза её сделались страшными.

— А хотя бы и вместе! — заявил Вася.

— Ага. Щас.

— А где теть Дуся?

— Сказала б я, где, если б мы одни были... В отпуску!

— Сауна наверняка свободна.

— Сказала - не пущу! Вам чо тут?!.

— Да это вот... даме надо.

— Сёдни мужской день.

— Тем более.

— Что: тем более? — моментально заинтересовалась старушонка. Вася достал бумажник и положил перед нею на стойку 10-рублевую купюру.

— Полчаса пятнадцать стоит, — деловито известила старушонка.

— Прекрасно. — Вася отдал ей еще двадцать рублей. — Здесь как раз на час. Вас как звать?

— Нелли Эпамидонтовна. — Карга спокойно зацапала деньги. — Ладно уж, идите,.. Всем туда хочется.

Надя скрылась за реечной дверью сауны. Старуха повесила на дверь табличку «Закрыто по техническим причинам». Вася купил у нее губку и мыло и быстро вымылся под душем в пустом общем отделении. Его опять полнила деловитая мужская энергия.

«Только не сбиваться на трёп!»

Следующий час этого замечательного в Васиной жизни дня наполнил­ся деятельностью весьма энергичной.

За этот час Вася:

переоделся у себя в комнате во все чистое;

смотался на Поклонную гору, где в гараже одной военизированной фирмы взял из охранного бокса свой небольшой БМВ цвета «вишневый металлик» и смыл с него из шланга полуторамесячную пыль;

в супермаркете на Кутузовском проспекте купил деликатесную еду, сок, минеральную воду и вино;

в цветочном ряду на Можайском рынке подобрал у опрятной бабки пышный букет белых хризантем.

За рулем машины его охватило приятное чувство хозяина своей судь­бы. Какие там «ветры в проломах»! Он сам -— повелитель ветров!

Словно проверяя на прочность это ощущение, он позволил себе вспомнить о вокзальной паре, Филемоне и Бавкиде — и ничего не шелохнулось в душе, и он подивился себе: с чего это тогда так разыгралась совесть?

У своего корпуса он припарковался на привычное место — между дву­мя липами. Здесь он никому не мешал, и меньше шансов, что бухнут кирпи­чом по фарам или по стеклу.

С легким сердцем, исполненный летучей энергии, Вася сгреб в одну руку авоську со снедью и цветы и выскочил из машины. Приятно холодный ветер плотно опахнул лицо и грудь. В этот момент Вася увидал Надю - она стремительно шла по асфальтовой аллее вдоль корпусов, уже в вязаной синей кофте поверх шелков на плечах. Она придерживала одной рукою мокрые волосы, а другой, с сумкой - юбку, борясь с ветром. Как раз в тот момент, когда Вася на нее смотрел, ветер вышел победителем и явил таки заинте­ресованным Васиным очам Надины белоснежные трусики под взметнувшимся краем юбки.

Надя ускорила шаг, она почти бежала к нему, и они смотрели друг дру­гу в глаза, и он видел, что Надя счастлива их встречей, и он тоже говорил ей, что жизнь прекрасна и создана для них двоих, и ничего и никого больше нет, лишь солнце и этот могучий ветер, и шум этих замечательных лип.

— Ну, ясное дело! Без антомобиля мы не могем! первым делом — антомобиль!

Грубый голос, плебейское коверканье слов... Федька Дюкарев! Будто сердце остановилось, будто ударили в спину, даже горло перехватило. Вася повернулся с отвращением. Федька скалился в улыбке -— дурацкая желез­ная фикса прямо-таки перла в глаза! — и тянул к нему ручищу.

— Привет аспиранту-бизнесмену от студента-пролетария!

— Привет. Рука занята, извини.

— О-о-о, цветы-ы-ы!.. Едрён'ть! —

Улыбки как не бывало. Загорелая крупноскладчатая Федькина морда перекосилась. — Что, Светик уже приехал?

— ...Не знаю, я еще там не был.

— Так пошли. Я как раз к девчонкам. А кому ж тогда цветы? Раиса и Фиалка уже туточки, я их видал утром. Светик тоже сегодня должен прибыть... 0-о-о, а там у тебя шо?! Ни х-х-хрена себе! Винишко, ветчинку я там бачу... сы-ы-ыр! Чо празднуем? Это ж такие деньжищи!.. Миллионер хренов! Не­бось, тыщу ухайдакал?

— Одно вино пятьсот пятьдесят стоит... Да убери ты лапу!

Дюкарев смотрел на него гневно.

— Мне б такие бабки, я б их с б?льшим толком употребил бы...

— Заработай и употребляй, как хочешь.

— Это шо ж за вино такое, дай гляну...

— Убери ты грабли, сказал, не мацай! — Вася грубо отвел авоську от заскорузлой Федькиной лапы. Надя прошла мимо, не остановившись. Дю­карев проводил ее взглядом. Его глаза потемнели, сузились...

— Надёша! — звонко позвал Вася и рванулся к ней, оттолкнув Дюкарева плечом.

Надя остановилась поодаль, заступив, дабы загородиться от надоед­ливого и холодного ветра, за столб перед входом.

— Что, сюжет усложняется? — спросила она, когда Вася, прерывисто дышащий, приблизился к ней. Дюкарев пялился на них издали. — Жизнь берет свое? Романтизм встречи с юностью испаряется?

— Ничего не испаряется. — Вася улыбнулся через силу. — Пойдём.

Он отдал ей цветы. Дюкарев торчал в отдалении.

— Спасибо, — сказала она.

— Пойдём, — повторил он.

Она вздохнула. Вася вдруг увидел пред собою не Надю, а незнако­мую петербурженку со странно холодным изучающим взглядом.

— Пойдём же...

Она оглянулась медленно на Дюкарева.

— Никого нет, — сказал Вася, — только ты и я...

— Отчаянный ты... Не пожалеешь? Пошли-и-и...

Она сладко, с подскуливанием, зевнула без стеснения.

— Ф-фух... Успели... Мне после этих делов всегда так спать хочется… хотя б полчаси­ка... Я посплю. Ладно? Можно? Спасибо, мой свет... А твою ж-женш-ш-шыну Светланой звать, да?.. Ты сейчас пойдёшь ее проведать, да? После отпус­ка... А почему ты позволяешь чужому мужику, тому бугаю, ее «Светиком» называть? Разве можно?.. Ты запрешь дверь снаружи, хорошо?.. А откуда у тебя такой синяк на спине?.. Вася ты мой, Вася...

«Жарко», — прошептала она уже во сне и ногой потянула с себя просты­ню и откинула ее прочь. Спустя секунду она спала, вольно раскинувшись.

Вася быстро оделся. Теперь, когда ее прекрасная нагота сделалась невозбранно доступной его глазам, он избегал на нее смотреть. На душе было смутно. Запланированное и страстно желаемое еще в десятом классе дело было сделано. Надёша, давнишняя, первая любовь его в жизни, недоступная мечта Надёша оказалась такой понимающей, пылкой, сладкой... но — странно: теперь она так отдалилась от него! Уходя, он оглянулся. Она спала, доверчиво нагая, одна рука ее была откинута в сторону и чуть свешивалась с постели, и обручальное кольцо светилось на пальчике в лучах солнца, а другая рука была подложена под голову; она спала, являя Васе свой профиль, бровь, мягкую линию шеи и губ, чуть припухших после его поцелуев.

Далекая, чужая... Гм.

Просторный двор студгородка был по-прежнему пустынен и залит солнцем. Ветер гудел гулко и ровно, липы шумели, и не все вместе, а разрозненно, как будто каждая беседовала с ветром. Разлохмаченный пух белых обла­ков быстро убегал за крыши домов справа, а слева, над корпусами обще­жития, вздымался медленно край темной тучи.

Что-то вершилось в Васиной душе... а что, определить он не мог. От тоски хотелось ругаться матерно. Ветер — неугомонный, настойчивый — раздражал... Он направился в соседний корпус.

У него дыхание сбилось — так быстро он взбежал на третий этаж. За­чем так несся — Бог его знает. Даже помедлить перед дверью пришлось, дабы утишить бурю в легких.

На его стук из-за двери донеслось:

— Да-а-а! — Фиалкина манера протяжно говорить, ее голос: высокий и резкий — пила циркулярная, да и только. Не приведи господи, жена с таким голосом попадется: или самому вешайся, или ее придушить — подушкой, ночью...

— Это я, девочки, — развязно проговорил Вася, вальяжно вступая в комнату и стараясь дышать ровно. Всякий раз, .входя сюда, он надевал эту глупую маску вальяжности, назло Фиалке, которой не нравились ни его маска, ни он сам и которая агитировала Свету против него все два года их связи.

— Не прошло и полгода.

Это произнес Дюкарев, который полулежал на Фиалкиной кровати и хлебал чай из громадной фаянсовой чашки: подарок Фиалки ему на день рождения. Фиалка (Виолетта, собственно, но за ней зацепилось «Фиалка», и она не возражала) принимала ухаживания Дюкарева, и считалось, что они должны пожениться.

— У тебя всегда такие небанальные замечания, студент...

— И с пустыми руками, конечно. А винцо иде? Закусь? Цветы?

— Света не приехала? — спросил Вася сухо.

— Нет еще, ждем-с, — ответила Рая, третья жилица. Она сидела на полу у окна и подшивала штору, отчего та и дергалась все это время. Она улыбнулась Васе. — Проходи, сидай. Чайку не желаешь? Привет. Как отдохнулось?

— Ничего отдохнулось, — сообщил Вася легким, беспечным тоном. Он привычно присел на Светину койку, привалился спиной к стене. — Каждый год вы с этой шторкой возитесь, она уж расползается вся. Надо будет вам на новоселье в этом году штору новую подарить... Ну, что, Раечка, хату достроила?

— Ой, достро-о-оила! — воскликнула Рая весело. Раина мать, овдо­вевшая два года назад, строила себе домик где-то под Задонском, и Рая все каникулы собиралась помогать ей. — Я теперь могу работать штукату­ром... маляром... обойщиком... еще кем?.. электриком! Всю проводку сама тянула, во всем доме разводку сделала, розетки, штепселя-мепселя...

— При капитализме не пропадешь.— Дюкарев кривил рот в своей ду­рацкой плебейской улыбке.

— А я и при социализме твоем не пропала бы.

— Почему это социализм «мой»? Социализм — наш; а капитализм — это вот его. — Дюкарев пренебрежительно дернул подбородком в Васину сторону.

— Не-а, ты меня за социализм свой несчастный не агитируй! — вос­кликнула Рая. — Семьдесят лет пыжился твой социализм... допыжился до того, что сапоги на зиму чтоб купить, в профкоме талоны выдавали...

— Дело не в строе! — неожиданно выпалила Фиалка. За каникулы она не округлилась, а, напротив, сделалась еще худее и прямоугольнее в плечах. Плоскогрудая и тощерукая, она, сидя рядом с Дюкаревым, презрительно листала какой-то глянцевый цветастый журнал — похожая на вялую бабочку в своем сиреневом сарафане.

— А в чём же? — спросил Вася.

— В поклонении золотому тельцу! — Фиалка даже вздохнула страст­но, прерывисто: настолько выстраданной была ее мысль. — Мало, что ли, при социализме богачей было?

— А надо, чтоб все бедные были?

— Чтоб все равные были! — зло брякнул Дюкарев.

— Ты не способен зарабатывать бабки, а я способен. Почему я дол­жен жить в такой же нищете, как ты?

— А ты на личности не переходи. Откуда ты знаешь, на что я спосо­бен?

— Лично ты, я уверен, способен на многое, — равнодушно сказал Вася и опять сделал вид, что зевает. — Ладно, дети мои, я пошел, отдохну с до­роги...

Он хотел подняться и уйти, но не успел.

— Вась! — окликнула его Рая. — Вась, возмешь меня к себе на фирму свою, как диплом защитю? — Она даже шитье оставила, глазами в него впе­рилась; говорила весело-шутливо, но Вася видел, что она волнуется: туда-сюда дергала «молнию» на груди своего спортивного свитера с буквами «Россия». (Несколько лет назад Раечка входила в сборную России по лег­кой атлетике.)

— Светика возьмешь каким-нибудь коммерческим директором, а меня к ней — заместителем... А? По дружбе-то... — засмеялась Рая.

— Что значит «каким-то коммерческим директором»? Во-первых, у меня уже есть коммерческий директор, очень хороший, и заместитель есть. А во-вторых, что вы знаете о коммерции, сударыня? И вообще, что вы умеете? — Вася по своему обыкновению незаметно для самого себя ударился в краснобай­ство. — Вы сможете, как инженер-конструктор, спроектировать мне... ну, скажем, замок для дачи? Сейчас все ринулись строить дачи... и грабить уже построенные. Вот придумайте, сударыня, замок для специфически дачных условий. Чтобы пришпандорить его можно было и на калитку, и на ворота, и на гараж дачный, и на дом, и на теплицу, и на хозблок. Чтобы открыть его постороннему было практически невозможно, дилетанту, во всяком слу­чае. Чтоб не ржавел от дождей и снегов, и чтоб дизайн был, конечно, то­варный. И чтоб цена подходила для постсоветского дачника. И чтоб эле­мент новизны был, тогда я его запатентую и начну патентами торговать и дополнительную прибыль извлеку... Способна?

— Ничего себе! — Рая опять засмеялась, на этот раз неловко, расте­рянно. — И что ты будешь делать с моим проектом?

— Закажу на любом заводе десять тыщ таких замков, отправлю сво­их орлов по дачным поселкам Подмосковья, а в конце сезона подсчитаю прибыль. Если твое произведение, Раёк, на уровне серийного производ­ства обойдется мне доллара в четыре, то я из него десять баксов чистой прибыли извлеку. Спроектируешь такой замочек? Тогда я тебе из прибыли в виде премии оплачу половину однокомнатной квартиры в Москве.

— А на вторую половину где я денег наберу?

— А ты же мне спроектируешь и печь для сжигания мусора в дачных условиях. Экологически чистую. А то все подмосковные дороги по обочи­нам дачным мусором закиданы.

— Вай-вай, сколько сложностей... — тихо произнесла Рая и задумчи­во вернулась к шитью.

— Отдыхайте, Василь Василич, Раечка на вас вкалывать не будет, —отрывисто произнесла Фиалка своим высоким, как визг пилорамы, голо­сом. Она отбросила журнал («Лиза») и обратила на Васю гордый взор. Ее веки подрагивали от страстного презрения, ноздри побелели. Бог ее знает, какие негодующие аргументы она хотела высыпать на Васю — она не успе­ла ничего сказать более, потому что вдруг раздался дюкаревский скрипу­чий голос.

— А чего ты сюда приканал? — с ненавистью вопросил Дюкарев. — Твоя бэ без тебя не заскучает?

Вася вскочил... Он думал, что пощечина, которую он сейчас влепит Дюкареву, выйдет по-киношному хлесткой, красивой и тяжкой, как всякое справедливое возмездие, но не рассчитал, что Дюкареву вздумается поче­му-то сопротивляться. Поэтому пощечины не получилось. Вася драться не очень-то и умел; Дюкарев отбил занесенную над ним Васину руку, больно ударив его по запястью, и в следующий миг Вася, ошалевший от страшного удара в нос, уже летел на пол, сокрушив по пути стул. Он разбил бы голову о батарею, если б на траектории его полета не оказался мягкий Раечкин бок, в который он и врезался.

Кровь хлынула рекою из разбитого и свороченного набок носа — про­тивно-горячая, противно-соленая, словно чужая — на губы, на подбородок, на рубашку...

Рая что-то кричала Фиалке. Она больно прижимала к Васиному носу казенное вафельное полотенце. Мелькнула дикая морда Дюкарева, фикса его глянула на Васю из перекошенной в ухмылке пасти, как живой глаз. «Пошел отсюда, идиот!» — кричала Рая. Грохнула дверь... Сколько времени прошло, Вася не мог бы сказать. Когда он открыл глаза, над его лицом болтался сиреневый подол Фиалкиного сарафана, даже худое и синее цып­лячье бедро её Вася увидал глубоко под подолом. Он, поверженный, лежал на полу. Опять стукнула дверь... Фиалка куда-то убежала... Вася понемно­гу опомнился и медленно поднялся с пола. Его шатало. Он послушно зади­рал голову, как велела Рая.

— Пиджак, пиджак отпусти!.. — почти стонала Рая, прижимая полотен­це к его носу.

Раечкина рука делала Васе больно и мешала дышать, и он отталкивал ее, отворачивал голову... Она же, одной рукой зажимая ему нос полотен­цем, другой тянула пиджак, который он зачем-то крепко держал.

— Извазюкаешь ведь пиджак в крови, жалко, — чуть не плача, причи­тала Рая...

Когда Вася пришел в себя, оказалось, что он, голый по пояс, воссе­дает на стуле посередине комнаты. Рая макала свой носовой платочек — крошечный, с рюшечками — в стакан с чаем и прикладывала его к Васино­му носу. Пиджак валялся в отдалении на койке.

— Держи вот так платок. — Она сунула платок Васе, а сама принялась полотенцем оттирать от крови его подбородок и грудь.

— Рубашка где? — грубо спросил Вася.

— Фиалка стирает... в холодной воде. Слушай, у тебя такой синя-чище на спине. Где это тебя угораздило?

— Понятия не имею. Этот кретин отвалил?

— Федька? отвалил... О ком это он тут рассказывал, а?

— Двоюродная сестра моя... проездом, — соврал Вася. — Что ж, я не имею права пригласить ее к себе? Чего ты на нос мой глядишь? Скот Дюкарев, туземец, папуас... с ветки вчера только слез...

— Ну-ка, закинь голову, — приказала Рая. — Руки за спину. Крепче! Теперь... секунду!!

Она схватила Васю за нос, что-то сделала с ним очень больно, но сразу стало легче дышать.

— Ура-а-а! — закричала Рая и сообщила, радостно потирая руки: -Нос тебе на место вернула! — Она лучилась улыбкой, чуть ли не пританцо­вывала... и вдруг спросила:

— Значит, проездом? И когда же сестричка наша отбывает?

— Сегодня, скоро... а который час?!

— Без двадцати три.

— Где пиджак?! Она ж на поезд опоздает! Он вскочил. «А рубашка, Вась?!» Его пошатнуло, но он справился. «Черт с ней, некогда!» Морщась от тяжелой непослушной боли в переноси­це, он накинул пиджак на голый торс и выскочил вон.

Плотная черно-сизая пелена закрывала небо. Ветер мощно гнал тугой холод вдоль помрачневших корпусов студгородка.

Дюкарев перед входом в корпус оживленно беседовал с двумя только что, видимо, приехавшими после каникул студентами, потому что рядом гро­моздились чемоданы и куча полиэтиленовых авосек. На Васю Дюкарев гля­нул с насмешкою... Студенты были такие же, как он, великовозрастные дядьки, пузатые, плотнорожие, в мятых брюках, сползших под пуза и державшиеся на чреслах, и говорили по-южному громко и с гэканьем. Это были четверо­курсники-технологи с ростовских шахт; в мае Вася у них принимал экономи­ку производства; мужики в экономике соображали, Вася им поставил «от­лично», и поэтому они сейчас поздоровались с Васей очень расположительно, с респектом. Вася прижимал к носу Раин крошечный платочек.

В голове болело, словно кто-то, в ней помещавшийся, схватил изнут­ри за переносицу и тянул и давил изо всех сил. Вася подумал, не сотрясе­ние ли мозга у него; а ну как начнет его сейчас тошнить и шатать — и как Надю на вокзал везти?..

Надя... Он даже застонал от обиды на судьбу. Так энергично, ладно все начиналось сегодня! Вспомнились глаза Нади накануне, в купе, ноч­ные поцелуи... А как она, паря над землею, летела к нему сегодня?! Как трепетали под ветром ее одежды!..

Он прибавил шагу.

— Эй! Э-э-эй! Василий!

Окликнувший его женский голос — низкий, почти хриплый, — был ему не знаком, то есть знаком, но смутно, без ассоциаций... Он оглянулся.

На скамейке рядом с клумбой отцветших роз сидела давешняя, из поез­да, худоногая девица в огромных черных башмаках. Неказисто большая соло­менная шляпа ее и солнечные очки лежали, ненужные, на скамье рядом. Клетчатый кофр, похилившийся на сторону вздутым бугристым боком, валялся у клумбы; здесь же притулился плоский, кое-как завязанный рюкзачишко.

— Подождите-ка! — повелительно крикнула девица.

Вася обескураженно остановился... Она снялась со скамейки легонь­ко, как птица с ветки, и бросилась к нему.

— Как хорошо, что я вас поймала!

— Что это за «эй»? И я что, неуловимый Джо, чтобы меня ловить? — раздраженно спросил Вася.

Девица замерла в полушаге от него, он ее дыхание сбитое слышал. Она смотрела на него снизу вверх, как ребенок. Вдали Дюкарев обнажил свою железную фиксу.

— Дело в том, что... Ой, что это с вами? — воскликнула девица, широ­ко раскрыв глаза.

— Поскользнулься, упал. — Вася отодвинулся сердито. — Я очень спе­шу. Я опаздываю на вокзал.

— Я знаю. Вы помните меня? Мы вместе...

Девица вдруг запнулась: Дюкарев приблизился и теперь нагло торчал в паре метров от них. Девица спросила его:

— Вам — чего? Чего надо?

— Удавил бы... — с удовольствием пробасил Дюкарев. — К гниде гни­ды липнут...

Вася не успел даже узреть начала того молниеносного броска, с ка­ким девица подскочила к Дюкареву. Она сделала то, что не удалось сде­лать Васе: закатила Дюкареву такую плотную, увесистую, получившуюся оплеуху, залепить которую врагу — одно удовольствие. Дюкарев даже по­качнулся, и его повело вбок.

— Достаточно?! Или еще хочешь? За мной не заржавеет... хамло!

Бог его знает, чем бы все кончилось, если б не подбежали ростов­ские дядьки.

— Ты что, Федюк?! — загомонили они. — Василь Васильч, все нор­мально, не эт самое... не надо...

Покашиваясь на драчливую девицу, они оттащили Дюкарева, который упирался и что-то злобно выговаривал им.

— Это он вас так, да? — спросила девица, возвратясь к Васе и погла­живая ладонь, которая ушиблась о федькину морду, другой ладонью.

— Он. — Вася вздохнул. — Ну, так что вам от меня надо?

— А за что он вас?

— Это давнишняя история. Борьба идеологий... Он за Россию под ком­мунистами, а я за Россию без коммунистов. Гражданская война в Дорого­милове... Так что?.. Я в самом деле спешу.

— Я знаю. Вам Надю вашу надо на вокзал отвезти. Где я могу вас подождать? У меня до вас дело.

Вася поморщился.

— Понимаете, так получилось, что... — У девицы вдруг заклинило го­лос, и Васе показалось, что она вот-вот разрыдается, но она справилась. — Простите... Я в Москве могу обратиться только к вам... Я слыхала все ваши с Надей разговоры, но невольно, слышимость в наших купе была идеаль­ная, я в соседнем купе ехала...

Она лепетала... Вася смотрел на ее быстро двигающиеся лихорадоч­но-сухие некрасивые губы. «Как она Федьке врезала, однако!» Он замерз и застегнул пиджак на голом животе на все пуговицы.

— ... пришлю сразу.

— Что вы пришлете?

— Так вы не слушали? Не, вы гляньте! Мне это ндравится!.. Но ничего, я не гордая, я повторю. У меня нет ни копья. Вы понимаете? Вы мне дадите денег на дорогу и свой адрес, а я...

— Сколько вам надо?

Вася спросил это просто из вежливости, не собираясь ничего давать, но не умея отказать сразу... Но оказалось, что Дюкарев, все еще переру­гиваясь с теми тремя, прислушивался к их разговору.

— Четыреста девяносто рублей. Только на билет! Плацкартный. Вася перехватил Федькин бешеный взгляд - и этот взгляд решил дело...

— Это не вопрос, — с внезапным наслаждением отчеканил Вася. — Для меня это не деньги. Что такое пятьсот рублей? Тьфу, и все. Если надо, я вам и тысячу, и полторы дам. Пошли!

Васин голос звучал излишне громко, и дюкаревские собеседники, уже собиравшие авоськи, на Васю оглянулись удивленно... А Вася вновь стал деятелен и кипуч.

Полился дождь — сразу, без прелюдии, частый, холодный, хлесткий. Ветер наращивал силу, словно гневался на что-то.

Вася подхватил клетчатый баул и побежал с ним к своей машине, блестевшей поодаль белыми фарами, как глазами. Баул он зашвырнул на заднее сиде­нье. Девица, изумленная искренне, оробела и залезла в машину неловко, словно видела автомобиль впервые в жизни.

— Василий, вы кто такой, а?.. Плутократ? Магнат? Олигарх?

— Набоб, — сказал Вася.

Рюкзачишко она пристроила на коленки.

— И куда вы собираетесь меня везти?

— В баню! — отрезал Вася. — В сауну, в сауну, честное слово. Пока вы там будете отдыхать с дороги, я отвезу Надежду на вокзал и вернусь к вам. Зачем вам деньги-то?

— Вы действительно дадите мне денег?

— Я же сказал!

— Я думала, вы так просто... чтобы того питекантропа подразнить...

Вася покраснел.

— Мне надо купить билет... — проговорила она.

— Куда?

— В Киев; я там живу...

— Иностранка, значит... Как вас звать?

— Алёна.

— Есть хотите?

— Уж-ж-жясно!!

— Придется потерпеть. Вернусь, накормлю.

— Я сейчас разрыдаюсь от благодарности.

Вася завел мотор, дал газ и стремительно и красиво вылетел на тро­туар перед корпусами. Дюкарев стоял посреди тротуара и глядел на Васю. Спутник его, один из ростовских, подался в сторонку, а Дюкарев словно врос в асфальт... Алёна ахнула визгливо. А Вася не сбавил скорость, не вертел руль. Он направил чудесный свой аппарат, двигатель которого пел, прямо на Федьку. Ужасное, тёмное вдохновение охватило Васю; он знал, что тормозить не будет, а там как Бог вывезет... А Дюкарев, гад, стоял — стоял как вкопанный, и дождь лил ему на его узкий морщинистый лоб пите­кантропа и на падающие на лоб пряди слипшихся волос!.. Его спутник в последнюю секунду подскочил к Дюкареву и выдернул его, почитай, уже из-под капота. Нет-нет, Вася уже почувствовал по напрягшейся позе Федь­ки, что через долю мгновения тот и сам бы отпрыгнул... А-а, да разве разберешь, что тут могло быть? Он ударил по тормозу, машина на мокром ас­фальте пошла юзом, покрышки завизжали. Вася высунулся из окна и за­кричал Дюкареву:

— А-ста-лоп! Папуас!

Алёна, сжавшись, глядела на Васю со страхом...

Карга встретила его невозмутимо, ассигнации мгновенно исчезли в ее маленькой сморщенной ладошке. Когда Алёна с кофром и рюкзаком скрылась за рейчатой дверью, старуха осведомилась:

— А ту, светленькую... что, уже употребил?

— А як же ж!

— Ну и шустряк!.. А эта лахудра... туда же? Ботинки у ней чудные. А ты не козёл? Не обижаешь девок-то?

— Не-е-ет...

— То-то... Молодец: сначала через баньку, значит, их пропускаешь, а потом тово... Деньжат-то -—подкидываешь им? А то ведь сейчас все так трудно живут...

В комнате на аспирантском этаже зияла пустота — ни Нади, ни её чемодана. Постель была убрана как по линеечке. На белой скатерти лежа­ла записка: «Все хорошо. Я все понимаю. Даст Бог, еще увидимся в род­ных пенатах. Целую, милый. Все действительно хорошо. Гей, хлопец, не журися!»

Оглушенный, Вася долго, забыв о времени, сидел на постели и бес­смысленно глядел на стол, уставленный тарелками с деликатесами. В ком­нате сделалось сумрачно.

Кончилось лето... Надя, любовь моя!.. Как все это заурядно, однако, заурядно... И п?шло... но как сложно все! Ничего не понимаю. Почему все так, а не иначе. А как должно быть иначе?.. Надя, Надя... Какой узел скру­ченный... Да ведь меня ещё лахудра худоногая ждет! И Света, небось, уже приехала... И там этот питекантроп...

За окном гремел по жестяному подоконнику дождь, и ветер ревел натужно, как в аэродинамической трубе.

На проходной в бане, за столом дежурной, Алёна и старуха резались в карты, в дурака.

У старухи платок сбился на затылок, очки агрессивно съехали на кон­чик носа, острого, как клюв. Глаза ее горели адским пламенем азарта. Она шлепала карты о стол с оттяжкой, с наслаждением. Алёна отбивалась роб­ко, бросала засаленные карты беззвучно, как тряпочки, и вообще держала их в худой загорелой руке несноровисто. При появлении Васи она улыбну­лась радостно и виновато.

— А-а, явился! — вскинулась старуха. — Счет 18:3 в мою пользу! У Алёнки денег нема-ниц, так что разоряйся-ка, милок, еще на пятнадцать! У нас рупь кон.

— Я билась как могла, — сказала низким голосом Алёна и виновато улыбнулась.

— Да ладно уж, — пробурчал Вася и отсыпал старушонке монетами пятнадцать рублей.

На свежем воздухе Алёна вежливо спросила:

— Отвезли Надю? Всё в порядке?

Вымытые волосы ее блестели вполне благопристойно, а худощавое личико так вообще даже посветлело; «грязная она была, что ли?2; однако оделась Алёна все-таки лахудрой: в закрытый до горла серый длинный свитер, по которому явно химчистка давно плакала, — собственно, не свитер, а бесформенный балахон, — и под балахон поддела короткие, до половины лодыжек, широкие синие штаны. «Как китайский кули». Знакомые черные ботинки с огромными подошвами делали это одеяние законченно нелепым.

Вася, не затрудняясь ответом, зашагал под редеющим дождем по пу­стой аллее. Неудобная, тревожная пустота, этим дурацким днём прозиявшая в его бытии, требовала от тела движения, резкости, заполнения про­странства: взбудораженную душу требовалось чем-то равновесно утишить.

Он вышагивал слишком резво, спутница его едва поспевала за ним, сбиваясь на бег.

— Проблемы? — спросила Алена.

— Терпеть не могу этой вашей американской манеры разговаривать! — взорвался Вася. — Совсем по-русски разучились! «Пробле-е-емы»...

— Ого! Тш-тш-тш... Все, я молчу... приказывай, о мой повелитель...

Вася вздохнул, посчитал до десяти, потом до двадцати пяти, потом еще до двадцати пяти.

— Когда волосы становятся местоимениями? — спросил он.

— Старо, — ответила Алёна. — Когда они вы-мы-ты,

— То-то, — сказал Вася.

При входе в корпус он пропустил Алёну вперед. Стук Светиных каблучков по правой лестнице Вася узнал сразу: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Света не умела спускаться по лестнице шагом, она всегда неслась вниз, как школьница, вприпрыжку, и сдваивала шаги: тук-тук, тук-тук, тук-тук... У Васи было время для маневра — повернуть на ле­вую лестницу, но для этого требовалось бегом бежать через длинное фойе , а при лахудре сия пробежка выглядела бы непристойно.

— ...сюда!

И он отважно направился навстречу ссыпaвшимся сверху шагам. Алё­на послушно топала следом — в своих бутсах...

Света налетела на них между вторым и третьим этажами. Она с быс­тротою вихря появилась на извиве лестницы, широкая цветастая летняя юбка развевалась на половину лестничного марша.

— О-о, привет, а я от тебя! — звонко воскликнула она, но при виде Алёны тон ее слетел вниз.

— Ой, — аккуратно выговорила она, и светленькое веснушчатое личико её под рыжими кудряшками сделалось холодным.

Вася, улыбаясь, потянулся было обнять ее, но она быстро, по-деви­чьи, подалась назад и глянула неулыбчиво.

— Так-к. Я... пошла.

И побежала вниз — тук-тук, тук-тук, тук-тук — проскользнув тесным пространством между Васей и Алёной, не задев, однако, никого. В комнате примолкшая было Алёна осторожно подала голос:

— Это ваша девушка?

Вася даже не услыхал ее. Он увидел (только сейчас заметил) цветы на стопе — белые хризантемы Надины — и замер в тоске...

Отчего же все-таки бабы такие злые?.. Ну почему не взять цветы с собой? Выкинула бы их в поезде, если уж так...

— Ешьте, — упавшим голосом сказал Вася.

— А вы — не будете есть?

— Не голоден.

Алёна налила в чашку вино — заглянув в чашку, чиста ли — и выпила одним духом: медленно, основательно, как ребенок пьет молоко. Потом она начала есть, глядя в окно.

Плечи у Алёны были узенькие и скобочками спадали вниз от тонкой шеи. В ее позе, в нелепой фигурке, в ее манере есть, в питье вина из чашки было что-то театральное — не фальшивое, а именно театральное, сцениче­ское, словно управляемое чьей-то волей картинное действо, зыбкое, почти призрачное: стоит дунуть легонько — ффу! — и сцена поменяется, и вместо Алёны появится здесь Света, которая будет ходить взволнованно по ком­нате (как у Есенина), глядеть гневно, говорить жалкие слова и размахи­вать мило руками...

Алёна брала ветчину с тарелки не глядя: протягивала за спину руку и длинными, неожиданно очень ухоженными пальцами находила тарелку на ощупь и выколупывала из целлофана очередной влажный ломтик.

— Я должна была в Киев ехать с Димкой... с мужем, — проговорила она, не озабочиваясь тем, что говорит с полным ртом. — Он вчера приехал из Китая и должен был меня ждать у нашего друга... хотя надо ли вам рас­сказывать мою печальную историю?

— Увольте.

Она замолчала. За окном с облачного неба ниспал вечер. Напротив в корпусе уже кое-где горел в окнах свет.

— Увольте так увольте. Вы правы, история моя гадкая: я мужа засту­кала с другой бабой. Ничего нового... Ушла от них без копейки поэтому.

Алёна, вытянув шею, с интересом смотрела в окно.

— А что, ваша девушка знает гориллу, которого вы чуть не задавили?

— Знает, а что?

— Они вон там... внизу. Беседуют.

— Отойди от окна, пожалуйста.

— Почему? Зачем? Отчего? Чего ради?

Она помахала в окно ручкой... Васю пронизало невиданное ожесточение. Он прыгнул к ней, норовя схватить ее за руку, скрутить, оттащить от окна, Бог знает что с нею сделать!.. Но Алёна непостижимым образом сумела увернуть­ся и очутилась сзади, у шкафа, у двери, почти слившись с темнотою...

Ведьма!

Света и Дюкарев стояли внизу, перед входом в корпус. Федька был выпивши. Задрав головы, они глядели на Васю. Под светом фонаря их вид­но было очень хорошо: Федька противно кривил рот, Света щурилась... Вася распахнул окно настежь и хотел окликнуть Свету, но она резко поверну­лась и ушла в распахнутую Федькой дверь. Сцена опустела...

Вася взвился.

— Слушай, ты!.. Ч-чего ты... р-р-размахалась тут?!. Чего ты лезешь...

— Закройте окно, дует... меня знобит... холодно же! — басовым бар­хатом сказала из темноты Алена. — И не казните себя, не казните меня... Выйдет Света за вас замуж, куда она от вас денется 9 ! Вернее, куда вы от неё денетесь... Сколько б ни было у вас Надь и Кать, проглотит она всё и всех! Неужели вы даже этого не расчухали до сих пор, наивный вы мой набоб олигархович... И будете вы у неё под каблучком как пить дать, и будет вам это во благо казаться...

Вася закрыл окно и сел на койку — поперек, по-общежитски, откинув­шись плечами и затылком на стену. Алёну он не видел — она совсем сли­лась с темнотою, и казалось, будто сама темнота говорит с ним... Раздра­жение его стихло, словно свернулось в комочек внутри него.

Откуда взялась эта Алёна? Впечатление такое, что она знает его давным-давно.

Утром, в поезде, все казалось ясным, простым и интересным; день, как и вся жизнь, предстоял легким и заманчивым. А что вышло? Тогда, утром, рядом была Надя — солнечная юная любовь, такая красивая, понят­ная, дарующая радость; Алёны этой не существовало в природе; да и о Све­те вспоминалось легко; а уж о придурке Дюкареве не думалось вовсе. Но потом что-то непонятно сбилось в мироздании. И теперь вот все смутно, муторно, смазанно... Со Светой не поймёшь чего, и тягомотное выяснение отношений грядет; с Надей вообще получилось хуже некуда, и это непопра­вимо и уже навсегда; с Дюкаревым война... И Райка на работу просится, балласт будущий, и от нее тоже никуда не денесся, не отстанет ведь...

— Да ну их всех, — раздался рядом бархатистый голос Алёны. В увле­чении раздумий Вася не заметил, как она оказалась рядом, на краешке кровати: её колено касалось его колена. Она протянула руку, зыбко види­мую в темноте, и осторожно-ласково погладила его по голове. — Все будет хорошо, Василий Батькович... Ну их всех... Для них время еще придет... А сейчас обними меня, а?... Пожалуйста... Обними... Мне холодно...

— Нет, ради Бога, Вася, голубчик, давай на двадцать один тридцать, а?! Я умоляю, успеем!.. — Алёна даже ногой притопнула капризно-истерично.

— Но ведь через девять минут отправление! Через девять! — сердито крикнула Алёне, нагнувшись с той стороны окошка, дежурная админист­раторша.

— Режь меня, Вася, на куски!.. Ну, режь меня! Что ж ты не режешь?! Но не могу я больше в этой вашей Москве!!

— Тасенька, ненаглядная моя, успей один купейный на двадцать один тридцать, будь другом, — нежно сказал Вася и просунул в арочный полу­круг в окошке истрепанный донельзя Аленин паспорт и пятидесятидолларо­вую купюру.

— Господи, ну у всех причуды, у всех! Страна дураков! — причеканила администраторша Тасенька (у Васи на Киевском вокзале все администра­торши были ненаглядными; бизнес того требовал: часто приходилось мотаться на Украину), заграбастала паспортишко и купюру и убежала куда-то.

— То-то, — довольно усмехнулась Алёна. — Вот теперь ты молодец, характер показал... Тебя б в мои руки на полгодика, я б тебя выучила, как родину любить... Я ужасна, да? Отвратна? Ничего, ещё... сколько? восемь минут меня потерпишь... и спокойно отправишься в свою Дорогомиловку, к Светочке под юбку. А что, у тебя сегодня геройский день! С уторка — Надя; после обеда — я; а на ночь глядя — Света!

— Заткнись! — с чувством сказал Вася.

— Не доверяйся женщинам никогда, Василий Батькович; это созда­ния — не приведи господи! И что их мужики ни в грош не ставят, они это заслужили. У меня даже стихотворение есть об этом. Хочешь, прочту? Хотя нет, некогда... Я ведь поэт, Василий; вернее, поэтесса. В Киеве меня зна­ют, у меня там имя есть. В общем, мой тебе завет: смотри на нас, баб, трезво. Женщина способна, конечно, на великую нежность, но на служе­ние... Никогда! А вам ведь служение трэба; преданность до дна. Редко кто из баб на эту высоту вытягивает. Мы существа земные, хитрые... И Света твоя такая же, не строй иллюзий... О! билет!

— Нате! — Тасенька выпростала из окошка руку с билетом и паспор­том; Алёна с молниеносной быстротой выхватила их.

— Руки в ноги! — крикнула им Тасенька. — Вася, за сдачей вернёшься!

Кажется, никогда в жизни не бежал Вася так страстно. Рюкзак-то был как пушинка, а вот треклятый клетчатый кофр-баул весил тонну. «Дор-рогу!» — истошно орал бегущий Вася на выдохе, и люди шарахались: он был страшен. Омоновцы из секьюрити (тоже знакомые Васи) с удивлением про­вожали его глазами: они привыкли видеть Васю солидного, а не Васю бегу­щего, да еще орущего, да еще с баулом каким-то непотребным... Да еще с девкой какой-то лахудристой, в ботинках-башнях... Поэтесса не отставала, дышала рядом ритмично и сипло, как механизм.

В вагон Алёна сиганула, взмахнув широкими синими брючинами как крыльями. Синяя птица. Кофр она выхватила у Васи из рук и рванула на себя, в тамбур, с мужскою силою. И сразу поезд покатился - медленно, будто на ощупь... Проводник шел рядом по перрону, держась за ручку и не входя в вагон: это их шик такой проводницкий, Вася, бурно дышащий, плел­ся рядом с ним, наслаждаясь тем, что в любой момент - в любой!!! - он может остановиться и остаться, наконец, один... И так сладок был момент возвращения в свою жизнь, что Вася его оттягивал сладострастно...

— Вася! — окликнула его Алёна через голову проводника.

Но в этот миг поезд наддал и взял ход уже по-настоящему, и провод­ник прыгнул в вагон и потеснил Алёну... И вот Вася остался один. И опять в душе у него возникло знакомое свербящее чувство, что он опять что-то или упустил, или не понял.

Вася медленно побрел к кассам. Кто-то попросил у него закурить, Вася ответил, что не курит. Он вспомнил, как он нынешней зимой ввел запрет на курение в офисе, и как старшее поколение - главбух, женщина за сорок, и юрист, зубр пенсионного возраста - восторженно его поддер­жали, а цыплята - референтша Машуня и менеджеры Олег и Тимка - пыта­лись протестовать. Но он гнул свое и выгнул-таки... Алёна не права, упре­кая его в бесхарактерности... Завтра в десять утра его фирма начинает новый сезон... Фирма, его мир, его подлинная жизнь...

Бизнес. Бизнес... Квартира нужна, квартира. На квартиру денег нет пока. Надо жениться на москвичке... а таковой нету...

Стоило Васе, с усталости потерявшему бдительность, наткнуться на сию мысль, как настроение, в который раз за сегодняшний день, начало стремительно обугливаться.

Света.

Света...

Кто-то грузный мягко его пихнул и извинился. Вася непроизвольно и равнодушно оглянулся — и увидал, что это была утренняя тётка, «королева красоты», Бавкида, жена Платона. Сам Платон телепался рядом, все с тем же чемоданом, еле волоча комариные ноги в кирзовых сапогах, которые за день, казалось, сделались еще больше и грязнее. Серое изможденное лицо Платона говорило каждой морщиной, каждой складочкой, что он устал до­нельзя, адски, нечеловечески, еле держится на ногах. И Бавкида его сту­пала вялой и медленной перевалкой, и груди ее уже не высились горами, а плоско провисли под платьем. Оба озирались непонимающе и безнадежно.

Первым импульсом Васи было — спросить, что за беда такая приклю­чилась с ними, да заметил Вася, что тётка держит в руке два новеньких желто-розовых билета, и махнул рукой: ну их, разберутся; с меня моих проблем достанет.

Тасенька отсутствовала; у ее окна томилась очередь: трое. Вася раздражился, занервничал. Очередь бесила. Подумалось: уйти, черт с ней, со сдачей! И — вдруг проявилось, как на фотографии: Боже мой, я ж лахудре этой, поэтессе, считай, шестьсот рублей отдал! Тудыть твою мать! Только что! Сам! Шестьсот! А она даже адреса не взяла!! Просто рраз - и отдал! Сам! Ай-яй-яй! Да что ж это за затмение такое?! Ай да ловкая баба!.. Да что ж сегодня за день такой!!!

Васю охватил мутный, хаотичный гнев. Руки затряслись: какой же я дурень!! Захотелось что-нибудь разнести вдребезги, ногой садануть так, чтобы — дрызг во все стороны!..

Платон с чемоданом (и его тётка) возник поодаль из вокзальной суе­ты, остановился обессиленно, едва не доставая пола руками-граблями: воплощенная согбенная усталость. Подтолкни его в спину — и рухнет бедолага наземь... Они чего-то искали. Пробегал мимо кавказец в спортивных шароварах — они остановили его, принялись расспрашивать. Тот, вращая глазами, ука­зал им на Тасино окошко.

Тётка взглянула — и увидела Васю. Ее бесцветное лицо порозовело от радости, и она заковыляла к нему, и ее груди тоже обрадовано затан­цевали под платьем.

Появилась Тасенька и поманила Васю к окошку, презрев напряжен­ные лица очереди.

— Ты мне пятьдесят баксов дал, так? Значит, с меня восемьсот во­семьдесят рублей, так? — проговорила она и ожидающе медлительно и де­ловито засунула руку в ящик своего стола, что-то старательно ища там.

— Восемьсот, миленькая, восемьсот, — поморщился Вася; ему всегда делалось неловко за тех, кто маневрирует, завидя деньги.

— Ось нам молодой человек усё объяснит, — услышал он за спиной тёт­кин голос, и в следующую секунду его потеребили за рукав. «Погодите, сей­час!» — рявкнул он тётке, не оборачиваясь. «Да-да, як же ж, мы почекаем...» — торопливо прошептала тетка и зашипела на тяжко шоркавшего на весь зал сапогами Платона: «Та постанови ты чемодан, шо це ты його ото тягаешь?!»

— Не хватает пятидесяти рублей, — заявила пересчитавшая купюрки Тасенька и поглядела на Васю в упор своими чистыми серыми глазами. — Я ща смотаюсь, в кассе у девочек возьму?..

— Да побойся ты Бога! — рассвирепел Вася. — Давай сколько есть, некогда мне!

Он выхватил деньги из Тасенькиной руки и, забыв о тётке с её Плато­ном, ринулся было прочь — но непонятная могучая сила вдруг страшно уда­рила его по ногам, и он грянулся оземь, о грязный плиточный пол — лицом плашмя, носом, лбом! — и от лютой боли в многострадальном носу оторопел и словно выпал из пространства и времени и лежал несколько мгновений неподвижно, созерцая ошметок грязи на полу прямо пред глазом. Чей-то звонкий крик опамятовал его, и он, охваченный ужасом — что это было?! — вскочил на ноги. По подбородку и по разбитой скуле его вновь текла кровь, и нос был полон крови и не давал дышать.

Щупленькая остроносенькая пенсионерка в сером плащике строго выговаривала Платону:

— Ну кто ж так чемодан ставит, а?! Прямо сзади под ноги человеку! Дурья твоя голова! Ведь сотрясение мозга может так быть!

Платон, раскорячив неказистые ноги свои, стоял перед нею и откры­вал и закрывал зев, видимо, обезумев вовсе от страха перед содеянным... Тётка его волокла чемодан в сторону...

Вася отодвинул пенсионерку и со всего разворота прицельно и быст­ро хватил Платона кулаком в челюсть. Под пальцами что-то сладко хрустнуло. Платон секунду стоял, вытянувшись столбом и вытаращив на Васю глаза — и мягко повалился на спину, только пыльная кирза его взбрыкнула в воздухе... Тётка ахнула, воззрилась на Васю с трепетом и покорностью. Вася изо всей силы, сколько достало духу, саданул ногой по идиотскому чемодану - рраз, и дрругой, и третий: хрясь! хрясь! хрясь!

Фибровая стенка древнего чемодана треснула по диагонали, от угла до угла, и в прореху полезли из рваного нутра синие, розовые, в горошек трикотажные тряпочки, рубашечки, колготочки детские, половинка чашки, еще в упаковочных опилках, выкатилась...

Платон зажимал рукой окровавленный рот и мычал, тряс головой Васе: не надо, мол! не надо! Тётка упала перед чемоданом на толстые колени и беспорядочно и торопливо запихивала тряпочки внутрь...

Вася сквозь толпу решительно зашагал прочь. «Правильно, так и надо с этими хохлами!» — сказал кто-то. Кто-то возразил: «Да нет, это уже перебор...»

Левой рукой Вася прижимал платок к кровоточащему лбу и скуле. Он дышал ртом: от каждой попытки сделать вдох носом словно пламя вспыхи­вало в голове.

Воздух на ночной площади был холоден, влажен, целебен. Ветер гнал над площадью клубы дождя.

Вася вздохнул и, горбясь из-за дождя, направился через площадь в гостиницу «Радиссон». Швейцар в ливрее и цилиндре вопросительно и не­дружелюбно уставился на него, но узнал и препятствовать не пытался. В фойе трио таперов — рояль, скрипка и виолончель — тихо наигрывали что-то грациозное, переливчатое, из классики.

Бетховен, едрёна мать!

Официанты шустро несли в ресторан коктейли и пиво. За столиками говорилось не по-русски. Нездешне одетые инопланетянки курили, изящно изогнув запястья, и умно улыбались инопланетянам... В сверкающем чис­тотою, благоухающем интершопе лощеная продавщица со сложной лакиро­ванной прической неприязненно покосилась на Васин окровавленный лоб, но затребованный им самый большой и шикарный кожаный чемодан с коле­сиками принесла безропотно.

— Сто восемьдесят долларов. Только по кредитной карточке или рублями.

Она долго возилась с Васиной кредитной карточкой: плохо работал считывающий аппарат. Весь лоск с нее мигом слетел, прическа рассыпалась... Наконец, аппарат повиновался, и Вася с чемоданом вернулся на вокзал.

Здесь, под вокзальными сводами, царили другие ароматы и звучала другая музыка. В облаках дезинфекции Алла Борисовна требовала позвать ее с собой... Платон сидел на полу у стены, полуживой. Тётка с заплакан­ным красным лицом ковырялась над разрушенным чемоданом, При виде Васи она со страхом придвинулась к мужу. Вид у нее был затравленный. Вася подкатил и поставил перед ней роскошный чемодан из чёрт-те знает какой разанглийской кожи. Тётка оцепенела.

Вася присел на корточки перед Платоном,

— Прости меня, ладно? — сказал он. Вышло угрюмо, не задушевно, как Васе хотелось.

Платон молчал, лоб морщил, смотрел на Васю остро и ясно.

— У меня тоже вон морда вся разбита, — сказал Вася. — А мне на работу завтра.

Платон, проклятый, молчал...

- Нa-ка, - сказал Вася.

Он засунул Платону в нагрудный карман задрипанного пиджачишки полученную от Тасеньки сдачу: перегнутую надвое пачечку пятидесятирублевок. Платон молчал. Вася поднялся.

— Чемодан — ладно, а деньги назад возмить! — вмешалась тётка. — Платоша, а ну?!

— «Возьмить»?! — Платон не то улыбался, не то скалился криво. — Так вин того и бачить, шо мы откажемся от гр?шей. Дуже хитрый! А у меня, мабуть, своя правда йэ! А, Клава? Прибери-ка гр?ши, жинка, сховай...

Бурный, глубокий инцидент завершался обыденно и плоско... Вася удалился обескураженный. В машине, когда он вырулил на Кутузовский проспект, он спросил себя: о какой такой правде так многозначительно рек Платон?

Да Боже мой! ему не было уже никакого дела до загадочной платоновой правды. Пущай сгинет его правда вместе с ним ото! У каждого на этой земле своя правда. И у Надёши, и у лахудры Алёны, и у её Димки, наверно, и у карги Эпамидонтовны... И у папуаса Федьки... Только у меня её почему-то нет... Не найду никак... Каждый метр ле­тевшего под колеса проспекта, каждый промельк уличного фонаря, каждая капля неостановимого дождя, каждый порыв ветра, каждая секунда необратимого времени отдаляла от него и Платона хитрого с его жинкой и правдой, и Надю, любовь его первую, и нелепую поэтессу Алёну... Кончился день! Лоб саднило жгуче, и голова болела, и это, пожалуй, все, что останется у него от этих людей, проездом побывавших в его жизни.

Он поставил машину под старыми липами возле своего корпуса. Дождь кончился, но ветер завывал в ночи с прежнею силой. На капот и крышу с гулким стуком срывались крупные капли с ветвей. Васе показалось, что кто-то рыдает там, в качающихся и шумящих над его головой могучих кро­нах. Он постоял в темноте рядом с машиной, с наслаждением подставив ветру грудь и лицо. — Тревога и печаль были сладки, и не хотелось уходить от этого холодного, плотного ветра.

На подоконнике окна в торце коридора, рядом с дверью в его комна­ту, сидела хмуроликая Света. При его появлении она спрыгнула с подокон­ника и ледяным тоном изрекла:

— Ты хотел позвать меня, кажется. Вот, я пришла. В чем дело?

Фразу она явно заготовила заранее и произнесла ее с отрепетиро­ванным презрением. Но, увидев его разбитую физиономию, закудахтала:

— Ой, х-хосподи, что это?! Это Федька тебя?!! Ну, ггад, ну, га-а-ад! Тебя йодом надо обработать!

Она запнулась, когда, войдя в комнату, увидела белые хризантемы на столе. Реакция ее была мгновенной: она подскочила к окну, распахнула его одним ударом и швырнула цветы в ночь.

— Я сейчас принесу нашатырь, перекись водорода и йод. А ты разде­вайся... ну, быстро! Изгвазданный весь!.. Ого! Откуда у тебя такой синяк на спине?!